Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия - Ольга Балла

математическое отношение ноля к самому себе. По правилам арифметики деление на ноль запрещено, но исключение делается для самого ноля. Значение операции 0:0 считается „неопределённым“, и задача деления ноля на ноль имеет бесконечное множество решений, т.е. результатом являются все действительные числа. Точно так же результатом отношения ничто к самому себе может считаться всё множество существующих вещей.»

Более того, он находит возможным понять даже возникновение Самого Бога – которого считает имеющим начало: «из Ничто, из Безоснóвного (Ungrund) рождается Бог-Творец и <…> из этого же Ничто Он потом творит мир» – в самом Ничто обнаруживается возможность «к такому последовательному и именно двойному переходу». Этот процесс позволяет объяснить «философия двойного „не“, или неустойчивого вакуума», с привлечением иудейской теологической мысли: творение можно рассматривать, полагает Эпштейн, «как действие „не“, обращённое Субъектом-Творцом <…> на самого себя», как его самоумаление и самоничтожение, известное, например, каббале как «самосжатие» Его, «Цимцум» – «Бог как бы жертвует собой, чтобы освободить место для не-Себя, для мира. Христианское понятие кеносиса, самоопустошения Бога в его человеческой ипостаси, в жертвоприношении Сына, тоже может рассматриваться как действие того же начального „не“, обращённого на второй ступени уже на то „Себя“, которое возникает из отношения Ничто к себе. „Не“ оказывается тем динамическим принципом, который, обращаясь на себя, производит само это Себя, которое, в свою очередь, отрицая себя, производит не-Себя». «Таким образом, чтобы описать происхождение мира, достаточно двух логических кванторов: „не“ и „себя“.» Логика, математика, физика, онтология и теология оказываются на одной – и даже довольно короткой: всё рядом – прямой, в одном смысловом континууме.

От онтологии и теологии автор снова возвращается к судьбам культуры и её новообретаемым структурам – и, в конечном счёте, к некоторой общечеловеческой этике существования и мироотношения, которая, как он предполагает, будет свойственна «следующей эпохе духовного становления человечества». Эта эпоха, по Эпштейну, ожидается такой, что в ней «сама антитеза религии и атеизма (или секуляризма) исчерпывает свой актуальный потенциал и предстаёт знаком архаики». Одну из ведущих отличительных черт этой новой эпохи он называет взятым у Жака Деррида словом «мессианистичность». В отличие от мессианства, объясняет Эпштейн, это – «более широкое незнание: не только дня и часа, но и самой возможности пришествия Мессии. Это ожидание без уверенности в том, что оно сбудется; это общее условие всех других ожиданий: блага, справедливости, совершенства». Она – «остаётся ускользающим горизонтом, на линию которого нам не дано наступить», «исключает всякие гарантии в виде „страхующего антропо-теологического горизонта присутствия“ (это – снова Деррида. – О.Б.), – это скорее горизонт отсутствия, заново пустеющий после очередного краха мессианских ожиданий и вместе с тем сохраняющий открытую структуру ожидания, сходную со структурой гостеприимства». То будет, полагает он, «эпоха веры, остающейся без всяких гарантий и именно так себя осознающей».

По совести сказать, у меня нет уверенности в том, что Эпштейн – именно в своём, по моему разумению основополагающем, качестве религиозного мыслителя – будет здесь, в России, как следует услышан. Пожалуй, у приверженцев более типичных взглядов на обсуждаемые в книге предметы он скорее вызовет возражения (которые, если они будут подробно развиты и внятно аргументированы, очень бы хотелось прочитать), а то и вовсе протест, ибо позиции, им занимаемые, при всей своей виртуозной вписанности в традиции изрядно неортодоксальны.

В современном отечественном интеллектуальном контексте он, похоже, представляет собой фигуру вполне одинокостоящую – и это при том, что из истории русской религиозной мысли начала ХХ века он выводится вполне органично и прямо ей наследует. Среди его духовных собратьев в нашей культуре я могла бы назвать, пожалуй, разве что только недавно умершего Григория Соломоновича Померанца. (В культуре англоязычной у Эпштейна явно есть не то чтобы совсем единомышленники, но, по крайней мере, люди, прочитывающие его сочувственно, имеющие с ним точки соприкосновения, партнёры по диалогу. В приложениях к книге даны образчики текстов, позволяющих составить представление об их мышлении. Прежде всего это – Томас Альтицер, «один из крупнейших американских (пост) религиозных мыслителей и создателей теологии «смерти Бога»; Эпштейн публикует фрагменты своей переписки с ним, позволяющие увидеть области их взаимного понимания и непонимания. Кроме того, это – канадский философ Чарльз Тейлор, посвятивший большое исследование истории секуляризации Запада от Средних веков до наших дней и рассматривающий там, среди прочего, выявленный и поименованный Эпштейном феномен «бедной религии». Наконец, в третьем приложении представлены отрывки из книг американских авторов Малкольма Джонса и Роуэна Уильямса, именно у Эпштейна нашедших модель для понимания Достоевского: у русского писателя они усматривают «религиозный минимализм», ставший, по мысли авторов, «одним из источников «бедной веры», много позднее возникшей в позднесоветском обществе»). Он – мыслитель скорее надконфессиональный, хотя эта надконфессиональность отчётливо осознаёт свои христианские корни и даже подчёркивает их. Чувствительный вообще к «возможностным» аспектам культуры, к тем точкам, из которых растут её будущие или предполагаемые состояния (я бы сказала, тема потенциального в культуре – это его «фирменная» тема, которую в русскоязычной мысли не разрабатывает, кажется, больше никто), Эпштейн предлагает линию мысли, намеренную развиваться, безусловно, в направлении, намеченном христианством, и на его основе – но, кажется, выходя за его пределы. Он не экуменист – не сторонник объединения исторически сложившихся форм веры, но, скорее, свидетель возможности выхода за пределы их всех ради чего-то, сегодня ещё мало представимого. Только возможности, которая, разумеется, может и не осуществиться, но которая уже теперь существует как культурный – и надкультурный – факт.

Во всяком случае, случившееся после атеизма «возвращение» к традициям религиозного понимания мира Эпштейн считает по-настоящему возможным только как их перерастание (следовательно, в некотором смысле – преодоление). Это – единственный жизнеспособный и зрячий способ связи с ними.

2014

Между совестью и отечеством[123]

Леонидас Донскис, Томас Венцлова. Поиски оптимизма в пессимистические времена: Предчувствия и пророчества Восточной Европы / Пер. с лит. Г. Ефремова. – СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2016.

«В наши дни, – говорит один из участников этого диалога, философ и политический мыслитель Леонидас Донскис (1962—2016) своему собеседнику, поэту, филологу и правозащитнику Томасу Венцлове, – любая откровенная книга, будь то мемуары или диалоги с другом и коллегой, неизбежно становится данью так называемой исповедальной литературе (confessional literature). Тут я надеюсь избежать этой дани и не платить её, поскольку, с одной стороны, партнёр по диалогу мне более интересен, чем собственная биография и переживания; с другой стороны, предложенный мной объект разговора слишком важен и многозначен, чтобы мы измеряли его только собой…»

О да, предмет разговора существенно превосходит личные обстоятельства (и наши тоже). Но это, действительно, – откровенная книга, и сказанное в ней основано прежде всего на собственном опыте собеседников. на опыте их личного исторического участия.

Диалог философа и поэта – не о политике, хотя книга даёт основания к тому, чтобы быть прочитанной именно так, и многими, пожалуй, так и будет прочитана. А иными – ещё и с обидой, поскольку о нашем отечестве в его нынешнем состоянии здесь сказано немало жёсткого. Утешьтесь, недовольные, хотя бы тем, что авторы говорят много беспощадного и в отношении собственных представлений и ценностей (а это – классические либеральные ценности), которые наши «пессимистические времена» также подвергают изрядным испытаниям, – о чём ещё будет сказано.

Речь идёт о корнях политики, о том, что ей предшествует и лежит в её основе: о чувстве себя в истории и об этическом выборе. О самой структуре такого выбора – в той ситуации, когда человек, в силу чего бы то ни было, не может принять политику того государства, к которому волею судеб относится. Когда он не готов с нею отождествляться – и вместе с тем не хочет и не находит оснований отказываться от страны, народа, культуры, с которыми он вырос, которым он обязан самим собой – и к которым это государство теперь себя без остатка приравнивает. Так и хочется сказать – которые оно узурпирует. Однако, увы, и тут тоже не всё так просто, поскольку с неприемлемым для тебя государством или с его неприемлемой для тебя политикой могут быть очень даже согласны многие твои соотечественники, более того – многие из тех, кого ты искренне чувствуешь своими, всю жизнь